Чудо - Страница 3

— Да вот, батюшка, какое дело… — Нюра шевельнулась и поднялась на кровати повыше. — Лежу я, уж почитай, сутки и думаю, все никак не могу понять, почему, батюшка, ещё вчерась я на загривке бревна для бани таскала, а сегодня лежу трупом. Знаю, нагрешила. Потому как Колька — плотник — крепкие–то балясины припрятал, схитрил то есть. А мне как же без балясин баню строить? Вот я и решила, батюшка, его на чистую воду вывести. — Она замолчала, тяжело дыша. Лицо покрылось испариной. — Не со зла, батюшка, от обиды.

Нюра вытерла ладонями влагу.

— Я эти балясины год назад на пилзаводе выписала, полгода пенсию складывала. В город на базар ездила: то сливочки продам, то молочко. Очень уж мне баню новую охота, батюшка. Старая–то заваливается, печка коптит — по–чёрному топит. А он взял и… Эх! Вот я его — Кольку — и матюкнула. Да не просто, батюшка, куда послала, а в сердцах. — Она откинулась на подушке и закрыла лицо руками. — Каюсь, батюшка! Только как назвать этот грех? Слово не подберу…

— Вспыльчивость это, Анна, гнев, раздражительность.

— Ох, батюшка, так вспылила! — Анна мотнула головой и стукнула себя в грудь кулаком. — Аж в глазах черным–черно стало. Думала, убью Кольку–заразу!

— Вижу, Анна, покаяние твоё не лицемерно, а действительно выстрадано.

— И на Польку гневалась. Её коза у себя в огороде всю траву пощипала, так она её, как не проследишь, все к моему забору привяжет. А моей козочке что? Голодной ходить? Вот опять вспылила, ругалась с Полькой на чем свет стоит, батюшка. Даже сердце поджало. Выходит, опять грешна… — Нюра тяжело вздохнула.

— Вижу, Анна, твоё непритворство. Свидетельствую искренность твою и полное покаяние в содеянном.

— И злословила я, и завидовала. Катьке завидовала. А как же не завидовать–то, батюшка. — Нюра села на перине повыше. — Почитай одного года мы с Катькой–то. А она целую жизнь за мужиком своим просидела. Не работала, как я, от нужды, только по дому. А мой мужик рано помер. Простудился в колхозе на заготовках, скрутило его, сердечного, мигом представился. Я с тех пор все одна — и дома, и на хозяйстве. Так вот, в прошлый месяц почтальонша принесла пенсию. Мне три тысячи рублей, Катьке — три триста. Потому как ей полагается компенсация. Значит, ей правители наши придумали, чем компенсировать, а мне, батюшка, нет! Как же я ей позавидовала! Вот думаю, почему так? Почему все благa жизни мимо меня идут? Опять, выходит, недостойная я, грешила! — Нюра откинулась на подушку и горько заплакала, вытирая узловатыми кулаками с лица слезы.

— Слезы твои благодатные, Анна! Идут из самого сердца. Господь услышит тебя! Я буду молиться. — Глаза отца Никодима влажно блеснули.

— Ох, батюшка, говорите вы складно, сладко. Уху приятно слушать. Словно и не с вами я разговариваю — с самим Создателем. И на душе легко, приятно. И всё–таки сдаётся мне, я вас где–то встречала. Вы давно в городе–то?

— Недавно.

— А сами откуда родом?

— Из Курманаевки — здесь, неподалеку.

— Я и говорю, лицо знакомо: светлое, благородное. И я до замужества там жила. И брат мой там, и племянник. Кустова я в девичестве. Может, слыхали?

— Кустова?

— Дом наш на пригорке стоял, в ряду первый. Около мельницы.

Отец Никодим задумался, потом радостно вскрикнул:

— Так ты — Нюрка?

— Так говорю же, Нюрка я! А вы все — Анна, Анна! — Больная поднялась на локте, подсунула под спину подушку и присела в кровати.

Спокойное, невозмутимое лицо священника вдруг озарилось волнением.

— Нюра! А меня–то помнишь? Я Ваня. Ваня Молоносов! — Он присел рядом. Схватился руками за серебряный крест.

— Ванечка? — охнула Нюра. Жалобно посмотрела в лицо, отыскивая знакомые черты. — Я и чую, где–то встречались…

Она потянула на себя одеяло, стыдливо прикрываясь. Суетливо продрала пятернёй волосы. Скрутила на затылке пучок.

— Что же ты, Нюра, болеть–то вздумала! Помирать собралась! — Отец Никодим рукой хлопнул себя о колено, вскочил. Возбуждённо прошёлся по комнате. Схватился за голову…

— Сама не понимаю, — прошептала Нюра. Её щеки запылали.

Они взволнованно замолчали.

В тишине комнаты было слышно, как потрескивает фитилек оплавленной свечки, освещая отрешённый лик Богородицы.

— Стало быть, ты, Ваня, священником стал, — наконец, сдавленным голосом вымолвила Нюра.

— Да, Нюра, священником… А ты, стало быть…

Свечка погасла.

— А помнишь, — батюшка присел на кровати, взял больную за руку, — как сено ворошили, в телегу складывали. Ты сверху на возу, я снизу вилами подаю…

— Как не помнить, Ванечка. Душистое сено, сухое… — Нюра перевела дыхание.

— Колючее, за воротником скребло… — отец Никодим повёл плечами. — Звезды помнишь? Острые, огромные, как блюдца… Летали…

— А ягоды в траве? На солнце запеклись… я слаще не пробовала…

Они снова замолчали.

— Ты, Нюра, поправляйся, — справившись с чувствами, спокойно сказал батюшка. — А я буду просить Господа, чтобы он принёс исцеление. Сдаётся мне, ещё не все земные дела ты разрешила. Веруй и надейся. И Господа не забывай.

Отец Никодим подошёл к иконе и прочитал молитву.

Дверь приоткрылась. В комнату встревоженно заглянула сноха:

— Батюшка, не надо ли чего? — Плаксиво спросила: — Как вы, маманя?

— Собирай, Вера, стол, — распорядилась Нюра и опустила ноги с кровати. — Самовар заводи, неси пироги. Будем батюшку угощать.

Скрипнув, дверь мгновенно закрылась. И сразу же за стеной раздались оживлённые возгласы и топот шагов.

— Не побрезгуйте, батюшка. Пойдёмте к столу. — Нюра ногами нащупала тапки. Медленно, опираясь о стену, встала. Отец Никодим протянул руку.